Григорий Гнесин

Воспоминания бродячего певца

Очерки Италии

​

Итальянским друзьям,

друзьям Италии

​

ВСТРЕЧА В ВЕНЕЦИИ

 

Итак, моя мечта исполнилась. Представилась возможность осво­бодиться на несколько недель от работы, и, несмотря на скудность средств, я выехал в начале марта в Италию.

Покидая светлую Женеву, я встретил в поезде старую знакомую, как и я, стремившуюся к желанному заманчивому югу, и почти что тем же путём.

В Венецию мы приехали днём, остановились в недорогом отеле и сразу принялись за осмотр церквей и музеев.

Не всё нас одинаково интересовало, и иногда мы расходились по разным местам, встречаясь где-нибудь в условленном пункте.

Было часов 7 вечера — время чудесного заката, когда, подойдя к молу, я увидел мою спутницу, живо беседующую по-французски с красивым старым гондольером.

— Ну, наконец-то вы появились! — воскликнула она. — А я с ним здесь торгуюсь. Ужасно запрашивает. Вы как? Хотите проехаться в море? Как видите, я даже гитару достала.

Действительно, в её руках находился большой бумажный свёр­ток, очевидно, только что взятый из магазина.

Попробовал и я поторговаться с гондольером, и через несколько минут мы тихо и стройно покатили в неведомую ласковую даль.

Угасающее солнце бросало нежные золотые блики на удаляющийся город, и тишина, прерываемая редкими всплесками весла, углубля­ла настроение и грёзы.

Мы долго молчали, провожая теплый чудесный день. Понемногу опустилась дымка прохладных сумерек, и над нами — в небе и позади нас — в чёрных полосах далекого города зажглись огненные звёзды.

Моя спутница взяла на гитаре несколько звучных мягких аккор­дов, и сразу всей душой меня потянуло к пению. Я запел. Сначала тихо, несмело; потом, когда одобрение гондольера и спутницы зат­ронуло пробужденную струну, я дал волю голосу и чувству — и мощно разлились над итальянским заливом русские сильные песни.

Широта, грусть и безумная тоска сменялись раздольем и силой... Иногда моя спутница подпевала мне звучным широким сопрано, и было в этом что-то большое, светлое, словно канун великого праз­дника.

Да и вправду, это было началом лучшего праздника жизни — торжества весеннего Солнца.

Уже давно я заметил, что близко к нам, не отставая, почти па­раллельно, плывет красивая крытая гондола. Я не знал, кто в ней, но что-то внутри подсказывало особенно яркие песни, особенно нежные тембры — словно мне пелось не для себя, а для кого-то нового и близкого, уже заворожённого, уже связанного со мной волшебными нитями.

Кончилась песня, и долгая пауза превратилась в чёткое молчание.

— Ещё, ещё! — вдруг воскликнула спутница. — Я так давно не слышала вас, а вы сегодня в голосе?

— Нет, — ответил я тихо, — меня интересует та гондола. Вы заме­тили? Она всё время шла рядом, а теперь без стеснения идет на нас.

Гондола приближалась. В широком оконце показалась женская го­ловка. Присутствие в нашей лодке женщины придавало ей, очевид­но, смелости, и она тихим, но звучным голосом спросила:

— Простите, господа, ведь вы наши гости!

Высоко приподняв шляпу, я ответил ей по-французски:

— Да, синьорина, и не настолько невежливые, чтобы говорить на вашем прелестном языке, которому еще недостаточно научились!

В это время гондола почти поравнялась с нами, и я заметил на её носу золоченую корону. В оконце появилось ещё одно женское лицо, и мы разговорились.

Полилась перекрестная беседа. Обе женщины были изящны и кра­сивы. Но в то время, как первая была молода и свободна, — вторая, очевидно, старшая и много пережившая, была гораздо сдержаннее и даже строже...

— Как странно! — воскликнула младшая из них. — За исключени­князя В., вы первые русские, которых я встречаю. Как жаль, что мы совсем не знаем вашей страны. Мне почему-то кажется, что мы гораздо ближе друг к другу, чем ко всей Европе!

— О, без сомнения, — подтвердила старшая, — и это большая ошибка, что мы соединяемся с умирающими нациями, вместо того чтобы идти к славянству, которому предстоит будущее.

Я был далеко не в курсе политической жизни Италии, я ещё не знал ни её отношения к соседям, ни отношений тех к ней, но пони­мал, что в великом прошлом Италии скрывались не только сила её, но и её бессилие... Всё — в прошлом! — а теперь молодая неокрепшая страна нуждалась в помощи, и, конечно, в помощи тех, кто сильнее.

Оживленно беседуя, перескакивая с одной темы на другую, мы выехали в открытое море. Вдали заблистали яркие огни парохода, откуда доносилась музыка струнной серенады.

— Вы не слыхали ещё серенады? Вы только сегодня приехали? О, так вы должны обязательно послушать!

Молодая женщина махнула рукой гондольеру; плывя прямо на звуки, мы остановились невдалеке, с наслаждением слушая чарующие нежные песни Венеции.

Какие переливы, какая простота и наивность в музыке! Какал страстность и любовь!

Песня за песней разносились кругом, а мы молчали, словно какая-то колдовская сила спустилась к нам из неведомых стран, и мы застыли, очарованные, объединённые одной мечтой.

Но вот музыка смолкла, гондола музыкантов отъехала, и яркие пароходные огни погасли. Мы повернули в сторону, и снова полилась беседа.

Мы всё ещё не представились друг другу, и я не знал, с кем меня столкнула судьба; но в тоне молодой женщины, в её манере гово­рить чувствовался прирождённый аристократизм, а обстановка её гондолы и преувеличенное уважение гондольеров указывали на бо­гатство и на высокое положение.

Заговорили, наконец, о пении. В те дни это ещё не было моей специальностью, а только радостной мечтой. Голос был молодой и свежий, но без всякой школы, без шлифовки. Но, конечно, если моё пение производило впечатление, то доброй половиной успеха я был обязан глубокому содержанию и лирической красоте русской песни.

Вдруг во время беседы совершенно неожиданно наша новая зна­комая предложила нам обоим перейти в её гондолу.

— Мы, по крайней мере, познакомимся друг с другом, — улыба­ясь, сказала красивая девушка, у которой я заметил тонкие руки и пышные золотистые волосы... — Пожалуйста, прошу вас!

Мы с удовольствием перелезли через борт, и, прикрепив нос нашей лодки к корме крытой гондолы, оба старика, мерно разводя шестами, повезли нас вперёд.

Чем больше я всматривался в обеих подруг, тем яснее станови­лось, что судьба столкнула меня с чем-то далёким, старинным, от чего веет ароматом венецианской эпохи Возрождения.

Пока мы с золотистой девушкой заполняли беседу вопросами искусства, жизни и любви, её подруга о чём-то допрашивала мою спутницу.

Иногда доносился сквозь их шёпот полусдержанный смех. Вдруг все почему-то замолчали. Сильнее заколыхался голубой фонарик на носу гондолы, звёзды городских огней увеличились и превратились в красно-жёлтые пятна. Мы подъезжали к городу...

Приблизившись к молу, мы вернулись на свои места и, поблаго­дарив друг друга за прекрасный вечер, дружески простились.

— Надеюсь, что ещё встретимся! — донеслось до меня, когда наша гондола, уже отделившись, подплывала к берегу. Я не успел отве­тить и только приветственно взмахнул шляпой...

Оставшись одни, мы сначала поделились впечатлениями, а потом с любопытством спросили у гондольера, кто была эта прелестная синьора.

— Как кто? Да разве вы не знаете? Ведь это маркиза Веронская, Аделаида Дель Кампофиоре, и её подруга Винченца Боргезе!

И, немедленно переходя от восторженного тона к просительно­му, прибавил, причаливая к молу:

— За счастливое знакомство с вашей милости на чаёк!

Я с удовольствием доплатил ему ещё несколько монет, и мы от­правились в отель.

Перебирая в памяти все наши разговоры и вопросы, я вдруг вне­запно вспомнил, что маркиза усиленно расспрашивала — где я буду завтра днём; и когда я ответил, что из отдельных мест я знаю только то, что между часом и двумя буду во Дворце дожей, — она сказала:

— Ну, вот отлично! Дожи — это самая красивая, самая блестящая страница Венеции!

И вот теперь у меня появилось настойчивое предчувствие, что я встречу её там. С этой мыслью я уснул и с этой же мыслью проснул­ся.

Постучавшись к соседке, я узнал, что она отправляется в Верону, откуда вернётся только завтра, а может быть, и позже. Я простился с ней и спешно отправился в Академию.

Но, как ни интересна эта редкая по величине и ценности гале­рея, я ни на чём не мог сосредоточиться; внутренний огонь разжи­гал и любопытство, и сладкое чувство влюблённости... Я торопился, волновался и к часу дня, едва перекусив в кафе на площади Св. Марка, пришел во Дворец дожей.

Должен сознаться, что к истинному пониманию искусства у меня не было солидной подготовки, и всё, что ни видел я, проходило через призму чувства и, только преломляясь в нём, доходило до моего сознания. Но к красоте я был подготовлен всей мечтой об Италии, и её я воспринимал во всём, где бы она ни проявлялась...

Долго я любовался чудесным видом на залив с высокого балкона; потом, рассматривая живопись и фрески, остановился взором на странной пустоте в левом углу залы Верховного совета, где в длин­ной цепи портретов дожей недоставало одного звена; там вместо портрета дожа Марина Фальери стояла краткая надпись:

«Здесь место Марина Фальери, обезглавленного за преступности

И вспомнились мне «Серапионовы братья» Гофмана, где лучше всякой летописи рассказана история Фальери и венецианской красавицы, его жены...

Где же моя венецианка? Где та, которую моя мечта уже готова возвести на престол дожей и созерцать её красу и величие в пышных царственных одеждах?..

Мне недолго пришлось ждать: среди многочисленной публики показалась стройная фигура в чёрном платье и белой, словно лебяжьей, накидке. Я быстро встал и пошёл ей навстречу.

— Видите, как я догадлива? — протягивая мне руку, с чарующей улыбкой воскликнула маркиза. — Я чувствовала, что вы должны быть в этой зале, и пробежала другие, даже не оглядываясь. А вы, конечно, задумались о Фальери? Как все иностранцы!

Она засмеялась. И справедливо. Конечно, нет сомнения, что большинство иностранцев знают итальянскую историю из беллетристики: я сам встречал немало людей, которые подробно могли рассказать историю Ченчи, Фальери, Фоскари, но затруднялись ответить, в каком веке это происходило.

— Да, как все иностранцы! — улыбнулся и я. — Но знаете ли вы, синьорина, что легенда, хотя не так верна, как история, но зато гораздо ярче, порой даже справедливее, и, во всяком случае, в ней рельефнее и отдельные образы, и общая картина. Вот почему нам дороги отдельные странички истории всех народов, которые, быть может, были бы оставлены без внимания в другой оболочке. Мы все любим сказки и хорошо воспринимаем их с детства. Так что иностранцы, синьорина, мало зная истинную историю вашей страны, полюбили её, как сказку, — и представьте, что до сих пор не разочаровались в ней; и сквозь всю подчас жестокую действительность умудряются дышать ароматом этой сказки, не только прощая, но и не замечая действительности!

Вдруг глаза собеседницы ярко зажглись, легкий румянец высту­пил на её щеках; она хотела, видимо, задать щекотливый, острый вопрос... не принимаю ли я её за сказку? Глаза её улыбались. И я уже прочёл этот вопрос во всём её существе, но она сдержалась и не спросила.

Через Лоджжиа мы проникли маленькой дверцей к прославлен­ному легендой Мосту Вздохов. Но ни печальные воспоминания это­го моста, ни еще более тяжёлые мысли при виде старинной тюрь­мы, куда нас проводили, — всё это не нарушало иллюзии сказки.

— Ну, куда теперь? — спросила стройная маркиза, когда мы вышли из дворца. Было три часа дня, и мне прежестоко хотелось есть. Но я никак не мог сообразить, вежливо или невежливо пригласить её к обеду, тем более зная, хотя не от неё самой, её положение в обществе.

Наконец я решился и, оправдываясь незнанием здешних обыча­ев, спросил, не имеет ли она что-либо против совместного обеда. Она мило, по-детски, улыбнулась и ответила до чрезвычайности просто, что к обеду её будут ждать дома и что ей неудобно показать­ся где-нибудь в ресторане, но если мы увидимся вечером, то где-нибудь поужинаем вместе.

Медленно шагая по узким улицам с мостика на мостик, мы по­шли, совершенно не заботясь о направлении. Теперь я разглядел её и чувствовал её очарование ещё сильнее. И не в красоте её оно таи­лось, а в какой-то надземной тишине, казалось, исходившей от каждого её движения. Золотые волосы, глубокие синие глаза, в ко­торых отражалось море, тонкие черты лица — всё это было совер­шенно новым, впервые встреченным — и давним, сказочно-знако­мым...

— Мне не хотелось называть себя раньше, чем я достаточно уз­наю, с кем меня столкнула судьба. Но теперь я уже чувствую, что никогда не пожалею о своем порыве. Мне хотелось бы ещё раз по­слушать ваше пение! Как странно, что в русском человеке так много итальянской экспрессии и даже манеры... Скажите, разве вы ничего не поете по-итальянски?

— Пою, хотя немного, — ответил я. — Скажите, синьорина, могу ли я знать, где вы живёте?

— А знаете ли вы, где мы находимся сейчас? — спросила маркиза.

Я оглянулся и убедился, что никакого представления не имею о данной местности.

— Мы в двух шагах от меня. Сейчас мы выйдем на мост, и вам всё станет ясно!

Мы вышли по узкой уличке к каналу, где я успел прочесть назва­ние «Рио ди Сан-Тровазо», а через минуту мы уже стояли на мости­ке.

— Теперь смотрите — направо, в конце канала, перед вами Па­лаццо Скринья; его легко запомнить, напротив него двухэтажный коричневый дом. Среднее окно — моё... И всё!.. Итак, когда же я услышу вас?

— Сегодня вечером.

— Но где же?

Я поцеловал маленькую тонкую руку и тихо ответил:

— У вашего окна!

Мы простились. Белая накидка ещё раза два мелькнула вдалеке и скрылась. Я стоял на мостике и рассматривал каменные берега канала. Красиво розовело справа старинное здание с готическими окнами, полуразрушенной круглой башенкой и массой зелени, обвивающей наружную сломанную стену. А влево, утопая в солнце, чистенький коричневый домик улыбался мне приветливыми окнами и ласковой листвою маленького сада.

Вечером, когда солнце опустилось и тьма легла на мутные каналы, я отыскал знакомого гондольера и, захватив с собой гитару, отправился на прогулку. Оставив берег, мы тихо продвигались среди снующих пароходиков и гондол. И старый лодочник обучал меня местным обычаям.

— У нас, — говорил он, — всё просто! Если не понравится ваше пение, то вы, хоть до утра стойте в лодке, никого не увидите и ничего не услышите. А если понравится, если вас, что называется, принимают к сердцу, то подойдут к окну и бросят вам цветы. И это значит, что вы, во всяком случае, доставили удовольствие той, кому пели. Ну и конечно, остальное уже не касается ни обычаев, ни традиций, а только личного взгляда на дело!

Что же будет со мной? Как примут моё пение? Молчание или цветы украсят мой последний вечер в Венеции?.. Мы приближались. Повернули вправо, проехали под одним мостом, под другим и, наконец, под третьим; передо мной открылись знакомые места, и сразу тысячи волнений затрепетали внутри меня, и жуткая боязнь ущемила сердце. Передо мной открывался тёмный канал с освещёнными окнами и широкими дверями над самой водой... Где же её окно? Куда направить свой голос и свою влюблённую надежду? Кажется, сюда...

Я остановил гондолу. Мой лодочник зажёг три красных фонарика, один на носу, другой на корме, а третий поставил в моих ногах у скамейки.

И я запел. Робость, застенчивость и жуткая боязнь исчезли, сменяясь настоящим вдохновением, безыскусственным порывом, — на этот раз прозвучало широкое итальянское пение. Нежная серенада Альмавивы понесла мои влюблённые призывы к освещённым амбразурам. Я пел с закрытыми глазами, боясь увидеть пустоту в сияющих огнями окнах. Но вот последние аккорды гитары слились с высокими нотами песни, и, прежде чем я открыл глаза, к ногам моим упали цветы.

Не в одном, а в нескольких окнах показались тонкие, словно воздушные, фигуры, но одну из них я сразу узнал и приказал гондольеру подплыть ещё ближе. Ещё и ещё прозвучали песни, и с особенной радостью я спел ей — этой тени средневековой Италии — мадригал «Амарилли», в котором сочетаются простота старины с изумительной нежностью и искренностью...

Снова упали цветы, и с нескольких сторон раздалось одобрительное «браво». Аплодировали в окнах и с проезжающих мимо гондол. Подхватив букет и прикоснувшись к нему губами, я сейчас же увидел прикреплённую карточку, на которой стояло только пять слов: «В 9 на мосту Риальто».

Я приподнял шляпу, приветствовал всех, кто был так мил ко мне, и, проплыв вперёд к Большому каналу, через двадцать минут уже был у моста Риальто, где простился со своим стариком.

Я несколько раз прошёлся взад и вперёд по мосту, не вызывая особенного внимания, так как одет был как южные итальянцы — в широкополой шляпе, в тёмной пелерине, с гитарой и букетом цве­тов в руках. Потом я спустился к пристани и облокотился на дере­вянные перила. Когда справа показалась приближающаяся голубая точка, я инстинктивно узнал её, и, как только лодка подъехала к берегу, я быстро пошёл навстречу. Через мгновение мы тронулись в путь.

Старинный, незабываемый вечер. На бархатной скамье, под уют­ным балдахином гондолы мы, две чёрные тени, скользили сначала среди шумного суетливого канала, потом среди спокойного тихого залива.

Кто мы? Случайные встречные, сумевшие из красивой мечты со­здать красивую реальность.

Плавно скользила лодка, и мягко скользили наши руки, едва ка­саясь друг друга, но прикосновением кончиков горящих пальцев угадывая, ощущая тысячи новых миров, новых чувств — и сладост­ных, и вечных.

На острове Лило, куда причалил седой гондольер в бархатной ливрее, мы долго гуляли среди густой зелени пальм, кипарисов и лимонов. Мы уже мало говорили. Мы отдавались совершенно новой для нас жизни воплощённой мечты, и нам обоим казалось, что мы пережили лучшие часы земного счастья...

Поздно вечером на фантастически освещённой террасе Гранд-Оте­ля я положил ей на колени сорванную ветку кипариса, и она воткнула мне в петлицу веточку ландыша. Перед нами раскрыва­лось слегка волнующееся море, голубая Венеция и огни бесчис­ленных гондол.

Мы спустились в парк. Медленно, под руку, чувствуя теплоту и близость друг друга, мы бродили из стороны в сторону...

— Вы не забудете меня? — прошептала стройная девушка с золо­тыми волосами и глазами морской синевы.

— Разве можно забыть счастье? — тихо ответил я, нежно-нежно целуя её руки. В то же мгновение она потянулась ко мне вся и, запе­чатлев долгий сладкий поцелуй на моих глазах, крепко пожала мне руку.

— Пойдёмте! — сказала маркиза как-то грустно и печально.

— Уже пора!

Мы сели в гондолу. Сначала долго молчали, переживая в себе пе­чаль предстоящей разлуки. Но когда город уже показался перед нами, когда момент разлуки приближался с каждым мгновением — я сно­ва запел свои лучшие песни; снова заиграла на устах улыбка, глаза наполнились светом; и затрепетали души радостью и жизнью.

Мы не забудем друг друга, значит, мы не разлучаемся, значит, незачем печалиться... У моста Риальто мы простились навсегда.